СЛЕДЫ У МОРЯ
Дядя Юлик
В июле стало жарко, мадам Киви наполнила бассейн через шланг, теперь в нем воды по колено. Но мне запретили даже болтать ногами в воде, еще простудишься, тебе нельзя. Я хотел в воду, а потом расхотел, лазил по кустам у забора, там тоже растет малина, и начал даже бегать, но чтобы бабка не видела, она смотрела за мной из окна.
Подожди, потом все сможешь, дай сердцу отдохнуть, папа говорит.
Ладно уж, пусть отдыхает.
Я залезал на толстую липу у самого забора, сидел, ждал папу с работы, у него отпуск кончился. Однажды вижу, он появился в конце улицы, и не один, с ним какой-то высокий дядя. Я быстро слез, даже чуть-чуть порвал штаны, побежал к калитке, выбежал им навстречу. Они еще далеко были, я побежал. И вдруг упал, нога подвернулась, что ли. И сердце забилось быстро, даже больно билось. Но я тут же вскочил, мне говорила бабка, если ноги целы, не лежи. Папа с дядей даже не успели заметить, разговаривали, а у меня колено стало белым, проехался по земле, а крови нет. Я ждал, что будет кровь, все-таки ничего себе приложился, но ни капельки красной не вижу! Испугался, бабка все время говорит, ты малокровный… Где же моя кровь? И все-таки похромал им навстречу, а сам поглядываю на колено. Смотрю, появились мелкие-мелкие капли, растут… их так много, что кровь потекла вниз по ноге.
Папа, наконец, увидел меня, что с тобой, откуда кровь?
Посмотрел - ничего страшного, сейчас залечим. Но крови-то сколько, ты не малокровный больше, вот что значит дача, свежий воздух.
Дядя наклонился, говорит, здравствуй младший Миркин, я твой дядя Юлик.
Мама уже навстречу - Юлик вернулся, заплакала.
Что ты, Зиночка, он говорит, я смотрю, он сам плачет, только тихо, слезы по щекам бегут.
Он высокий, худой, очень загорелый. Мы пришли, бабки не было, она ушла за продуктами, с другой стороны дачи тоже дорога есть. Потом пришла, тоже плакала, говорит, я бы повесила этого сволоча рядом с Гитлером.
Фанни Львовна, нельзя вслух, хотя я не стал бы вам мешать. Юлик засмеялся, у него голос хриплый, густой.
Мы обедали, папа спрашивает, Таня где.
Приедет осенью, вот устроюсь.
Потом они с папой и мамой разговаривали. Юлик вытащил бутылку из куртки, папа замахал руками, тебе нельзя!
Мне все можно, я теперь почти свободный.
Почему почти?
Он улыбнулся, потом скажу. Помнишь, мы с тобой бога ругали?
Папа говорит, поэтому я стал врачом, верю, когда вижу и знаю.
Как же ты в призрака веришь?
Какого призрака?
Который по Европе бродит.
Папа смеется, ты шутник, у нас мальчик растет, я с ума не сошел с ними спорить.
Потом я спросил у мамы, какой призрак, она засмеялась, раньше мы злые на богатых были, любили русских.
А теперь?
Теперь мы умней, никого не любим, больше узнали.
А что, что узнали?
Что попали в мясорубку.
Что ты мальчику голову морочишь, говорит бабка, какая мясорубка, ему жить и жить.
Так ничего и не понял.
Вечером Юлик уехал, ему нельзя оставаться, и даже приезжать запретили, а он все равно приехал. Он будет жить не очень далеко отсюда, там даже лучше, воздух здоровый и летом суше, чем у нас, потому что море далеко. Поселок в лесу.
Мама говорит, у него нездоровый вид.
Ему трудно помочь, папа сказал, он далеко зашел, а слушать никого не хочет. Согревался напитками, говорит. Хоть бы Таня его встряхнула…
Я стал думать, что с Юликом случилось, ничего не придумал, и заснул.
На даче в гостях
Мы познакомились на даче. Толстенькая женщина с добрыми глазами. Учительница музыки. Она живет с мамой, похожей на нее, только толще и старше. Они говорят басом, и у обеих усики над верхней губой. У нас временное жилье — дача, а они здесь постоянно, в деревянном двухэтажном доме на высоком втором этаже. Мне понравилось у них. Уютно и просторно, и видно, что не каждый день убирают. Везде книги и журналы, валяются, где попало, даже на полу. Они живут не одни, но Карлуши не было дома, он гулял. Учительницу зовут Ангелина. «Сейчас будем слушать музыку» - она взяла легкими пальцами очень толстую пластинку, темную, как будто из железа, и подошла к проигрывателю. Сейчас будет дырочкой искать штырек... Я знал, что это трудно, но она сразу надела пластинку, и мы стали слушать. Голос пробивался через треск.
Что поделаешь, старая-престарая… Она вздохнула, - да и видеть его надо было, не просто слушать.
Голос извивался, шутил, смеялся над нами, а потом ударил короткими словами — и конец.
У него руки длинные, белые и гибкие, как лебеди, и он все-все руками мог изобразить. Впрочем, почему мог... Он жив, и поет еще.
Где тела сплете-е-нные колыхал джаз-банд... выговаривал голос, а потом вдруг: И души вашей нищей убо-о-жество было так нелегко - разгадать... Вы ухо-о-дите, ваше - ничтожество... Полукровка. Ошибка опять.
Вдруг я услышал, кто-то царапает дверь. «Это Карлуша» — Ангелина побежала открывать. Вошел небольшой пес, низкий и длинный как такса, но с мордой и ушами от других собак.
Это наш Дон Карлос. Карлуша, познакомься с гостями.
Карлуша выбрал меня, подошел и протянул лапу. Она теплая и тяжелая. На шее у него две складки кожи, свисают и болтаются, когда он ходит. «Карлуше семнадцать лет…» Ого, а мне только семь будет. Карлуша лег и стал слушать музыку. Розовый живот поднимается и опускается, по нему ползают блохи.
Карлос, говорит старушка, что ты демонстрируешь свои достоинства... Карлуша вздохнул, и пошел на кухню. Слышно, как он чавкает. «Он курицу любит, а другого мяса не ест. Он у нас самый старый.»
Старушка все время улыбается, у нее глаза живей, чем у дочери. Наверное, потому что родила ребеночка, а дочь не смогла, я подумал, а потом спросил у мамы.
Они известные люди были. У них родственник президент.
Президент в Америке.
В Эстонии до войны тоже был президент.
А кто это пел?
Вертинский, был такой певец. Говорят, живой еще, но далеко живет.
Потом мы часто ходили к ним. «Иди, погуляй с Карлушей». Я надеваю ошейник на теплую шею, а поводок несу отдельно. Карлуша идет впереди, оглядывается, как старший брат, который все знает лучше меня, показывает дорогу. Мы идем мимо сосен, по гладким шелковым иголкам, пересекаем муравьиные дорожки, и нигде не встречаем людей. И я представляю себе, что Робинзон, живу на своем острове, а со мной верный друг. Карлуша сам знает, когда хватит гулять, ведет меня домой.
Приходим, на середину комнаты выдвинут стол с белой длинной скатертью, она блестит, переливается — старинная. Мы пьем чай и едим пирог. Он подгорел, зато с малиновым вареньем. Ангелина подкладывает мне все новые куски, подливает чай, и вздыхает. Потом мы снова слушаем голос из старой жизни, прощаемся. «Карлуша, проводим гостей ». Они идут до большой дороги, отсюда видна наша дача. У дома я оборачиваюсь — женщины с собакой нет, уже рано темнеет, это август, становится прохладно.
Скоро домой, тебе в школу пора.
В больницу к папе
Никого тогда не нашли, на даче у мадам Киви, а потом, это было уже зимой, пришел папа с работы, слушали радио. Сына мадам Киви поймали, он был бандит, нельзя от армии убегать. Прятался много лет, сначала от немцев в лес убежал, а потом от наших тоже.
Это ужасно, говорит мама, но пора им понять.
Двадцать пять лет дали, говорит папа, двадцать пять лет…
Никто больше ничего не сказал, ни мама, ни бабка, молча съели обед, и папа на работу ушел. А потом перестал приходить на обед, берет с собой, или я приношу ему еду, когда он дежурит в воскресенье. Это на дороге в школу, не доходя, - большой дом из серых камней, нужно постучать в дверь или позвонить. Мне открывают, к доктору Миркину сын? и я прохожу по коридору, по каменному полу, мимо больших дверей, их много, это палаты с больными, слышу оттуда разговоры, смех, или зовут сестру по-эстонски - ыде, ыде…
Я иду дальше, в конце коридора кабинет дежурного врача, там сидит папа, дремлет или читает.
Сынок, он улыбается мне, вот хорошо, я уже проголодался, как у тебя дела.
Я ставлю на стол сумку, там кастрюлька с супом, еще горячим, потому что идти недолго, и кастрюлька со вторым, мясо с картошкой например, или тушеные овощи, он их любит. Он ест суп, я смотрю, у него волосы спереди редкие, по щекам глубокие морщины, виски седые. Но он не старый, мама говорит, это война устроила нам жизнь.
Так как твои школьные дела?
Я там учусь, вот и все дела.
Про школу
Рассказывать не интересно, в школе никаких дел, учиться нравится, но ходить туда не люблю, много шума, холод постоянный, ребята почти все злые или глупые. И все время боишься, вдруг спросят, а я не знаю…
И каждый день так, хотя я учусь хорошо и отлично, все равно неуютно там.
Так у тебя нет друзей, совсем?
Ты же знаешь, Эдик есть. Еще Севка. Но они тоже мало гуляют. У нас места мало, я к ним иногда хожу.
Нормально в школе, я всегда говорю, мама вздыхает, все у него нормально, туда бежит, и обратно скорей.
Пусть мальчик дома живет, среди своих, кто его любит, бабка говорит. Время ненадежное, лучше, если к семье привязан, кругом чужие люди, успеет нахлебаться.
Хотя бы с этим Голубевым еще подружился, он ведь еврей, Алик, да?
Голубев украинец.
Это он так говорит, удивляется мама. Замечательный мальчик, мать еврейка, отец еврей, а он украинец.
У Голубева отец не еврей, а военный прокурор, смеется папа.
Никуда не денешься, бабка говорит, мальчик должен не бояться своей нации.
Голубеву легче будет жить, папа говорит, пусть украинец, я не против.
Но ты еврей почему-то… мама не согласна.
У меня украинцев нет в роду.
Все шутишь, а я ненавижу этих червей.
Да ладно тебе… папа говорит. Но пока евреев не любят, скрываться некрасиво. А вообще, какой я еврей, посуди, что во мне еврейского? Ну, да… - он почему-то засмеялся, и это все.
Так нельзя думать, говорит Фанни Львовна, нужно гордиться, уважать.
Чем тут гордиться, я заработал или заслужил?
И они начинают спорить, а мне скучно, пусть я еврей, пусть меня не любят, мне интересней книжки, в них разные люди, и хорошие и плохие.
Наконец, ты полюбил читать, говорит мама.
Я всегда любил, просто медленно читаю, строчку прочту и все представляю себе, представляю… Потом очнусь, сижу перед книгой, ты что заснул, бабка говорит, это он так читает, боже мой.
А что тебе задали, какие уроки?
Сначала они спрашивали, потом перестали, я хорошо учусь. Мама говорит, я не вмешиваюсь, все в порядке. Зачем в школу ходить, эти собрания, два-три симпатичных лица, от остальных тошнит.
А мне своих собраний хватает, папа говорит, везде одинаково, давай то, надо это… что им скажут в газете, то и надо.
Иногда в гостях меня спрашивают, какой был твой первый день в школе, почему-то всем интересно. Ничего интересного. Никакой день. Но я его помню все равно, хотя два года прошло. Дождик шел такой мелкий, будто туман летает, воздух сырой, вода везде.
Наш гнилой климат, папа говорит.
Почему же мы не остались к Чувашии, где жили?
Почему, почему… кому мы там нужны, мы чужие, бабка говорит.
А здесь нужны?
Она засмеялась, боже мой, этот мальчик уморит вопросами. Не мы нужны, а нам нужно. Нам нужно там, где родились.
Мам, не забивай мальчику голову, мама говорит. Здесь наш дом, вот и все.
В тот день нас заставляли фотографироваться во дворе у стенки серой. Вставать на ящик, чтобы повыше. Я получился очень серьезный, только уши торчат. Раньше я не видел, что у меня такие уши. Ладно, хотите знать, расскажу как следует про первый день.
Такой первый день
Завтра пойдем, говорит мама, совсем замотались с этими санаториями, болезнями, дачами, а детей учить надо всегда. Посмотрим еще, кто учительница.
Мама недоверчивая, а папа говорит, все равно, главное, школа русская, а не эстонская, нам русский язык важней, на нем вся страна говорит. И мы всю жизнь на русском говорим.
Какая еще страна, говорит бабка, мы до войны тихо спокойно жили, своя республика.
Что ты, мам, говорит мама, вспомни, как эстонцы любили нас, твоего сына кто выдал немцам?
У каждого народа свои предатели… Папа не любит споры.
Ехали на трамвае, сначала вдоль развалин, домики разбомбили, когда освобождали город, папа говорит, без бомбежки не могли освободить. А потом так и не убрали мусор, зато здесь будет новый проспект. Немного проехали, и вылезли. Через дорогу школа, трехэтажный кирпичный дом. Зачем сюда, я спросил, рядом с нами тоже школа, пятиэтажная, за ней большой двор и даже сад. Мама говорит, та школа эстонская, нам не нужно. Потом оказалось, ехали по кругу, прямая дорога двадцать минут, я теперь хожу пешком.
Мы перешли дорогу, дверь заколочена. Мама говорит, идиотизм, все парадные теперь такие, это что, обязательно при новой власти? Папы не было, а то бы он ответил, нечего ругать власть, она нас спасла от немцев, помолчи.
Мы нашли калитку за домом, вошли в небольшой дворик, а там не продвинуться, такая толпа. У двери стоит большая тетка, спрашивает вы кто. Мама сказала, Алик Миркин, нам показали угол, в котором собирается наш класс. Подошли, вышла из дома тетя, высокая, тонкая, в шляпке круглой, у нее большое лицо, бледное, очки толстые, увеличивают глаза. Мама говорит, она дальнозоркая, это лучше, чем близорукая учительница.
А потом говорит - боже, так это Анна… удивилась и замолчала.
Анна подошла ко всем, говорит я Анна Юрьевна, классный руководитель, буду вести все уроки до пятого класса, мы подружимся. Она улыбнулась, а потом увидела маму и не обрадовалась.
Это мой сын, Анна, говорит мама. Анна положила мне руку на плечо, говорит - хорошо, с ним мы точно подружимся. Пойдемте в класс, и мы все пошли за ней.
В классе надо снимать верхнюю одежду, почти у всех плащи или пальто, а раздевалка не работает, в ней нет света и могут украсть. Поэтому родители сняли одежду со своих детей, и стали с ней вдоль стен, сами одетые. Стало похоже на вокзал, зато тепло. Детей больше чем столов, узких, со скамейкой для двоих.
Это парты, мама говорит, садись быстрей вперед, сзади будет сброд, я уже вижу.
Я сел поближе к двери на третий ряд, рядом женщина одна, она маме говорит, здравствуй, Зиночка, и придвигает ко мне своего мальчика, это мой Эдик. Я их видел не раз, зачем она говорит… Это тетя Соня, мамина подруга, они через двор от нас живут.
Там были одни мальчики. Папа удивлялся, зачем дети раздельно? Бабка засмеялась, успеется, пусть учатся без отвлекания. Папа тоже засмеялся, и мама, это вечером до первого дня было.
Парт всем не хватило, сзади поставили стулья в два ряда, а родители все время стояли у стен, все ждали, что скажет Анна Юрьевна.
Будем знакомиться, она говорит, я увидел, она добрая, улыбается.
Пришла еще одна женщина, нас снова начали переписывать, мама мне подсказывала фамилию, зачем, я давно знаю, что Алик Миркин, так и сказал. В классе оказалось сорок восемь человек, мама говорит, страшно много, Анна не справится.
Ты знаешь ее?
Старая история, еще до войны.
Ты представляешь, она говорит вечером папе, у них Анна учительницей будет.
Какая Анна?
Не притворяйся, та самая.
Папа помолчал, и говорит, ну и что, старая история, она все равно хороший учитель, Алику повезло.
А бабка ничего не сказала, бросила ложку и ушла на кухню, странные люди, она говорит, как можно это забыть.
Может, это неправда про нее, папа говорит.
И ты ее защищаешь!
Да ладно… никто точно не знает.
Так я ничего и не узнал.
Тебе рано такие вещи знать, мама говорит, главное, учись хорошо, старайся. А мальчик рядом с тобой, Эдик, сын моей подруги Сони, до войны мы дружили, а теперь знакомые.
Почему?
Ты почемучка любопытный, мы разошлись как в море корабли. Ей не нужны были бедные подруги, как мы с Полиной.
А Полина где?
Полина не вернется никогда, мама говорит, и отвернулась.
Многие вещи для меня секрет. Некоторые я потом узнаю, подслушиваю разговоры, а другие остаются непонятными.
Не спеши все узнать, папа говорит, лучше книжки читай.
Почему не спеши?
В жизни много печального, вот война была, а тебе жить и жить.
Значит, мне печального не надо?
Успеешь еще, а пока радуйся, что не большой.
Папа смеется, голову вздернул, мама говорит, у него раньше волосы были непослушные. А теперь гладкие и редкие, он их чем-то мажет пахучим, чтоб не выпадали. Мама смеется, еще не придумали твои врачи такого средства.
Да ладно тебе… - он говорит, потери похуже случаются, да?
Потом мама с Соней снова подружились, а я с Эдиком. У Сони старый муж давно исчез, а недавно новый появился. Его зовут Игорь Абрамович, мама говорит, он симпатичный человек. Правда, без волос, и заикается, и новых детей у них нет.
Они недавно поженились, потому нет?
Детей? Соня старше меня, у них детей быть не может. Дети рождаются у молодых от дурости.
Так не шути, говорит бабка, он не поймет.
Ничего кроме правды, разве не от дурости они?
Соня и Эдик живут на другой улице, но между нами быстрый путь по дворам, через две калитки и дырку в заборе. Попадаешь прямо к ним во дворик, там тихо и закрыто со всех сторон. Во дворе толстое дерево, ветки шевелятся, а через другой дом проход на улицу Якобсони, через круглую арку, низкую и длинную. Якобсони тоже вся в круглых камнях, как наша улица Тобиасе, и по ней можно быстро дойти до моря.
Это дерево стояло, когда я была маленькой, мама говорит.
Дерево смотрит Эдику в окно. Они на первом этаже, но окна высоко, рукой не достать. Квартира огромная, как входишь, сразу напротив большая кухня, направо коридорчик, из него двери в три комнаты, прямо, направо и налево, а за большой комнатой, что направо, есть еще крошечная, с окном на это дерево. В квартире большая семья, Соня, ее сестра, она медсестра в больнице, старенькая бабушка, очень готовит вкусно, не то, что наша бабка, ешьте, что подано - готовить не любит. Тетя Соня работает в шляпной мастерской в центре города, шьет шляпки, потом натягивает их на болваны, деревянные головы, чтобы шляпка имела форму.
Я шляпки эти никогда не любила, говорит мама, но раньше многие носили.
А я любила еще как, говорит бабка, где мои сорок лет…
Мам, говорит мама, сколько можно, время не вернется, ты знаешь.
Эдик в школе мой единственный друг.
Понемногу класс начал утрясаться, как мама говорит, дети уходят, их родители военные, многие уезжают в Россию обратно. Теперь нам хватает парт, даже свободные места появились. И уже можно всех запомнить по именам, мы привыкли, начали учиться.
Вот и про первый день рассказал.
Разные вещи
Я уже привык ходить в школу, хорошо пишу слова, а читать я до школы умел, только медленно читал. Я и сейчас медленно, бабка говорит, быстро не можешь… - могу, но не получается. Представляю себе, как я там, что говорю людям в книге, и задерживаюсь. Я теперь читаю разные книги, только таких, как первые две, еще не нашел. Есть интересные, но все равно быстро забываются. Теперь у меня тетрадка появилась, особенная, только что писать в нее, не знаю.
Это было зимой, я рано пришел из школы, поел. Уроки сделал, и делать больше нечего, идти никуда не хочется. Пошел бы к Эдику, но рановато, тетя Соня строгая, Эдик, уроки сделаны? ах, не сделаны… А Эдик с уроками не спешит, у него всегда интересные дела находятся.
И я сидел, смотрел в окно, а бабка копалась в сундуке, который у нее под кроватью.
Смотри, она говорит, я и забыла про нее. У меня для тебя подарок.
Ого, такой у меня в жизни не было - толстенная тетрадка в кожаном переплете, или не кожа, но все равно вещь для взрослого. В школе нельзя в толстых писать, только дома.
Бери, она у меня без дела, а тебе пригодится. Вот что сделай, советую, - запиши все, что помнишь о себе с начала жизни.
Зачем, я и так помню. Не всё, но с тех пор как вернулись, почти всё. А раньше как сны, одни обрывки. Не интересно о себе писать. Но не стал спорить, спасибо, красивый подарок. Принял вежливо, как она любит. Хорошая тетрадка, только писать не хочется, и нечего писать. Спрячу, пусть полежит. У меня есть ящик в ночной тумбочке, положу на дно. Там у меня фонарик лежит. Папа подарил на Новый год. Я раньше думал, этот праздник не настоящий, кто может знать, когда год начинается. Оказалось, не такой уж плохой день, а фонарик вообще особенный, только теперь немного сломан.
Обычные фонарики из жести - плоская коробочка, легкая, в ней тонкое стеклышко, и все. И батарейки нужно менять, а попробуй их найди, папа говорит, не получается, раз в год до магазинов доберусь, а там - закрыто и закрыто… А этот фонарик - жучок, толстенький и тяжелый, с выпуклым блестящим глазом. Возьмешь его, и сразу ясно, что у него много всего внутри. И батареек ему не надо. Сожмешь в руке - в нем просыпается тихий ворчащий звук. Сжимаешь снова и снова, ворчание переходит в непрерывное жужжание, блестящий глаз краснеет и разгорается - жучок светит. Он светит, пока нажимаешь на него, он приятно пахнет маслом, когда разогреется от своего жужжания. Сначала пальцы устают, но быстро привыкают. Никогда не боишься, что он погаснет. Он сам вырабатывает электричество, как настоящая электростанция, только там вода или пар крутят колеса, а здесь колесики кручу я, когда сжимаю жучок в руке.
Я ходил с ним везде, он несколько раз падал у меня, но не разбился, только кусочки отлетали от черных боков. Я светил на улицах, и даже в подвале, и мне не было с ним страшно. Как-то мы поздно возвращались от Сони и Эдика, шли через дворы, там темно и страшно. Если бы не жучок, то, наверное, запутались бы в этих заборах.
А потом он перестал жужжать, папа говорит, шестеренка сломалась, а запасных нет. Но я не могу его выбросить, и он лежит, вдруг починим, надеяться всегда надо, папа говорит.
Я под него тетрадку положу, может, она все-таки пригодится.
Иногда вытаскиваю ее, открываю, смотрю на первый лист.
Думаешь, слова сами появятся… бабка смеется.
Я не думаю, мне кажется, там на бумаге что-то шевелится, как будто кто-то незаметный ходит.
Надо проверить мальчику глаза, бабка всегда знает, что надо.
Надо его рыбьим жиром кормить, и срочно, считает папа, это у него червячки и букашки плавают в глазу от нехватки витамина.
Ничего не плавают, я смотрю, и мне кажется, вижу остров, и белый-белый песок, он от солнца светится.
А рыбий жир все равно придется пить. Закусывай хлебом с солью, мама говорит. Не помогает хлебом, я пробовал, меня от жира этого тошнит. Бабка пошла к Циле и принесла кулек, бумага розовая, это клюква, вот чем закусывай, никакого вкуса во рту не останется. Цилечка знает, как надо, жаль своих детей нет.
Я попробовал клюкву, очень кислая она, но, правда, после нее никакого запаха, и я пил рыбий жир каждый день, целую бутылку выпил.
Ну, как, спрашивает папа, кто у тебя бегает?
Никто, я сказал ему, чтобы порадовать. И все равно песок, все равно берег, а я Робинзон на том острове.
Но что в тетрадку писать, так и не придумал.
Давай, хоть назову ее… как?
Вспомнил, у меня же книжка хорошая есть, называется ЧТО Я ВИДЕЛ. Я давно уже другие книги читаю, для взрослых детей, но эту помню.
Назову так свою тетрадь.
Написал на первой странице большими буквами - ЧТО Я ВИДЕЛ.
Но утром случилась беда. Я завтракал, а тетрадка лежала рядом.
Бабка всегда говорит, неряха, книги и тетради подальше от еды.
А у меня пролился чай, попал на тетрадку, и первое слово на обложке начало растекаться. Я испугался, наклонил тетрадь, чтобы чай стекал в другую сторону, остальные слова остались. А слово ЧТО исчезло, только слабое пятно.
Смотрю, на тетрадке два слова:
Я ВИДЕЛ.
Мне стало жаль тетрадь, ничего в ней не записано еще, а название испортил.
Я спрятал ее среди учебников, некрасивая стала.
………………….
Теперь у меня две замечательные вещи, жучок и тетрадка, правда, они спрятаны до лучших времен, как бабка говорит. А у Эдика все вещи работают и пользу приносят, учись у своего друга, мама говорит, он умеет с вещами обращаться. Знаю, знаю… и вообще, у него интересно, я люблю к нему ходить. Мы в школу ходим вместе, но там трудно разговаривать, на переменах шумно, а на уроках другие мысли скачут. Другое дело, у него дома. У нас тоже можно поговорить, но места мало, а у него комната своя. Он живет в своей комнате в большой квартире. Я звоню в дверь, он выходит из темноты, в передней вечно лампочка перегоревшая, высокие потолки, нет лестницы, и вкрутить некому, в доме мужчины нет.
Недавно у Эдика появился отец Игорь Абрамович, не настоящий папа, но все-таки мужчина в доме, так мама говорит. Но у него нет лестницы, а если бы даже нашлась, он так высоко не взобрался бы. И они все равно ждут электрика, он приходит раз в месяц осмотреть счетчик у двери, у него складная лесенка с собой, заодно лампочку вкрутит. Но она на следующий день перегорает, и они снова месяц в темноте раздеваются и одеваются.
Эдик выходит ко мне, у него бледное лицо… у него всегда бледное лицо, - мама говорит, - Соня, проверь сына, а Соня говорит, да вроде проверено, но все равно, наверное, глисты у него.
Так есть глисты или нет?
Никто не знает, вздыхает Соня, я не видела у него глистов.
Так они разговаривают каждый раз при встрече, а Эдик живет спокойно, не думает о своем лице. Мне нравится, что он бледный, как настоящий артист, мама говорит, он красивый мальчик, только нездешней красотой.
Лучше бы незаметней был, слишком восточный тип, говорит папа, на улице оглядываться будут.
Что оглядываться, может быть похуже, бабка у нас пессимист. Это папа говорит, вы, Фанни Львовна, настоящий пессимист. Я вас понимаю, но жизнь продолжается.
Ничего не продолжается, окончена для меня.
И разговор прекращается, потому что мама дергает папу за руку, или толкает в спину, или наступает на ногу.
Эдик выходит мне навстречу - "а, это ты..." Как будто не знал, что я приду. И мы идем к нему. Комнатка крошечная, но есть дверь, так что настоящее свое место. У стенки диван, на котором он спит, у окна стол, заваленный учебниками, один стул - и больше ничего не помещается: чтобы разговаривать, надо сесть. Он садится на диван, я на стул. К нам льется свет со двора. За окном немного серой земли, и растет большой каштан с широкими листьями. Остальная часть двора покрыта круглыми камнями, как на улице, так что на велосипеде не покатаешься. Но у нас нет велосипедов, и вообще, мало у кого они есть. Зато у Эдика в комнате две замечательные вещи.
На подоконнике стоит телевизор, большой ящик, в нем экран как почтовая открытка, на экране увеличительное стекло, Эдик говорит, это линза с водой, а на линзе наклеена розовая пленка - для цвета. Вечером на диване и стуле сидит вся семья, его мама, тетка, бабушка и теперь Игорь Абрамович еще, а иногда мы приходим с мамой, и еще бывают соседи со второго этажа, у них девочка, но она маленькая, в школу еще не ходит, мы с ней не разговариваем. Если приходят соседи, дверь оставляют открытой, и они сидят в большой комнате у порога, смотрят сюда, все видно. Эдик терпит по вечерам, что дверь открыта и куча народу, зато днем с телевизором наедине. Даже когда телевизор молчит, и то приятно посидеть рядом с ним. Хорошо, подоконники широкие, Эдик говорит, иначе мне телевизор не отдали бы... Дом старый, стены такие толстые, что до форточки Эдик достает палкой или влезает на подоконник с ногами. Если бы не подоконник, телевизор поставить было бы некуда. Это первая его замечательная вещь.
Вторая вещь висит на стене на длинном черном ремешке. Немецкий фотоаппарат "Робот", довоенный еще. Он маленький, квадратный и очень тяжелый, у него широкий объектив вдвигается в корпус, а когда нужно - высовывается, смотрит. Взводишь затвор, и тут же внутри "Робота" что-то ворчит и шевелится - это он перематывает пленку. Сам думает - не даст тебе ошибиться.
Мы говорим, телевизор молчит, слушает, "Робот" висит на стене - ждет...
Наконец, Эдик предлагает:
Пойдем, что ли, пощелкаем?
Я как бы нехотя соглашаюсь:
А что, пойдем.
Он берет "Робот" - тяжелый, в теплой старой коже, мы спускаемся во двор, идем по круглым камням к выходу на улицу.
К морю?
Конечно, к морю. Там теперь у воды широкая аллея, окопы давно засыпаны, заросли травой, посажены деревья, стоят скамейки, здесь никого, пахнет тухлыми водорослями. Эдик нажмет на трескучую кнопочку, застежка отскочит, и "Робот" посмотрит на нас черным глазом...
Потом, в темной ванной комнате, мы при красном фонаре следим, как на бумаге темнеет, темнеет… и вдруг появляется море, деревья, и мы с ним, правда, поодиночке, кто-то же должен снимать.
Наш директор
Не люблю школу, но никуда не денешься, нужно учиться, учиться, и еще раз учиться.
Если б можно было учиться, а в школу не ходить…
Бабка смеется, раньше можно было, и то не всем, нужно было богатым быть.
А в школе не только учатся, там много всяких дел и событий. Почти все противные, но бывают и ничего.
Самый главный человек в школе - наш директор Мрачковский Михал Михалыч, называют его Костыль. Потому что хромает на правую ногу, ранен на войне, и нога не гнется в коленке. Зато его слышно - когда идет, ни с кем не спутаешь. У нас есть учительница Полина, та подкрадывается незаметно, появляется всегда в неподходящий момент - «здра-а-вствуйте…», и улыбается, но ей никто не улыбается, она никому не нравится. А Костыль не улыбается никогда. Даже представить невозможно, что он был солдатом, и ему приказывали. А он может приказать всем, голос у него хриплый, но всегда слышно, что говорит. Он ходит в светлом костюме, у него светлое большое лицо, серые глаза и очень большие белые руки. Как услышим стук его ноги, сразу стихаем. Он появляется из-за угла - сначала нога, потом большой белый нос, на такой высоте, что страшно становится… потом он весь, огромный, белый и чистый, вечно моется, наверное… Что за шум? Сразу находит, кто главный озорник, кладет руку на плечо или берет за шиворот, долго смотрит сверху, как на клопа, никуда не ведет, отпустит - «после уроков в кабинет, ко мне!»
В этом году он рассказывает нам про древний мир. Он никогда не сидит, когда говорит, ходит и ходит, далеко выбрасывает вперед больную ногу. Он любит говорить про войны, их столько, что ему на каждый день хватило бы, но уроков истории два в неделю.
Они шли лавиной, все сметая на своем пути... - глаза у него разгораются, он ходит все быстрей, руки за спину… Мы сидим с Эдиком как в клетке с тигром, сейчас он схватит наши парты и выкинет в коридор вместе с нами, мы мешаем ему ходить и разговаривать.
И все замирают, слушают и боятся.
Но он постепенно успокаивается, хватает стул, ставит его ближе к окну, берет в руки журнал, он не любит сидеть за столом… и говорит:
Приступим к опросу…
Долго водит длинным пальцем по списку — и все замирают, только не меня, не меня...
Перед праздниками он обходит классы. Распахивается дверь, и еще никого. Потом нога, потом нос, и сам он весь, за ним Полина извивается, вползает, она завуч, повторяет все, что он говорит - «Михал Михалыч сказал, Михал Михалыч распорядился»… подлиза, носик острый, красный, постоянно пятна на лице, «как вы можете, какая у вас культура…»
Костыль останавливается посредине класса и говорит, он всегда одно и то же говорит:
Завтра праздник, демонстрация нашей силы. Кто не с нами, тот против нас.
Папа хмурится, мама молчит, бабка говорит, оденем мальчика потеплей.
Нельзя потеплей, у нас форма, галстук должен быть на виду.
Мы долго стоим на углу, потом перебежками до площади, там надо пройти красиво, махнуть своими вениками, как бабка говорит, прокричать нужные слова, и рысью домой.
А если справку, что болен… папа думает.
Какая справка, хочешь мальчику жизнь испортить, мама говорит.
А бабка молчит, берет большой чайник, ставит меня голым в ванну и поливает почти кипятком, а потом - пей чай, слава богу, теперь через год.
Нет, в мае.
В мае пусть, тепло.
Еще школьные дела
Когда мы приехали, не все было убрано после войны, чтобы пробраться к морю, мы с папой через окопы прыгали. Потом до самой школы почти каждое воскресенье ходили туда. Окопы зарыли, и все-таки некрасиво было, земля болеет после войны, папа говорит, даже трава не растет. А когда я пошел в школу, мы реже стали гулять, то мама болела, то бабка, потом я болел, а папа теперь часто дежурит в больнице по воскресным дням, я ношу ему еду. Он больше не начальник, слава богу, мама говорит. Дай бог, чтобы на этом остановилось, бабка думает. А сам папа об этом не думает, он рад, что теперь простой врач, делаю, чему учили, говорит.
В первом классе мы шли в школу через поле, при немцах люди сажали там картошку. Когда мы переехали в бабкину квартиру, на этом поле запретили сажать, но я видел, люди ходят и что-то ищут, бабка говорит, потихоньку сажают, там у краев кусты, и ботву не видно, если посадить.
Мы шли мимо этого огорода, не совсем заброшенного, потом вдоль высоких заборов, проходили через рынок, между длинными рядами, и долго не могли вырваться из рядов и прилавков, всегда опаздывали.
В школе каждый день что-нибудь новое - кто что принес. Некоторые ребята нас удивляли, вокруг них толпились все остальные. Один, по фамилии Наумов, всегда приносил жмых, кукурузный и подсолнечный, и раздавал кусками, а от самых больших позволял отгрызать, не выпуская из рук, и все прикладывались и отгрызали. «Ну, дай еще, дай...» - и он протягивает желтоватый кусок с черными семечными шелушками.
Другой, его звали Кротов, приносил заклепки - желтые и красные, черные и синие, маленькие, тоненькие, и большие - с толстыми короткими ножками и широкими шляпками. Он менял свои заклепки на фантики. Я всегда удивлялся, откуда у ребят красивые фантики, у нас дома не было таких конфет, бабка иногда приносила подушечки, на них не было бумажек. А заклепки ребята разбивали камнями. Некоторые, маленькие, взрывались сразу, а по другим надо бить долго и сильно, и каждый раз ждешь - вот сейчас она, вот сейчас...
Был еще мальчик, который приносил особенные переводные картинки, он говорил, немецкие, и продавал их за еду. У кого было, давали ему хлеб с колбасой собачья радость или с копченым сыром, эстонским, и он всегда был сыт и доволен.
Мальчик по фамилии Котельников часто приходил с новыми сумками, плоскими, с ремешками через плечо, офицерскими, он говорил. Он их продавал за деньги старшеклассникам. Его звали Котел, голова большая, маленький сморщенный носик, голубые, всегда прищуренные глазки. Однажды он зачем-то полез под парту и долго не вылезал. Сначала мы смеялись над ним, а он молчит, и начал загребать руками грязь на полу и бумажки. Пришлось спуститься к нему, а у него лицо голубое, глаза закатились, и розовая пена вокруг рта. Так было еще несколько раз, а потом он исчез.
Среди наших небольших событий шла большая борьба. Мы с Эдиком всегда в стороне, пришли, поучились, и домой. Еврейские ребята, говорит бабка, не смешивайтесь, не влезайте в их дела, они после войны бешеные, и дети их такие же.
Война есть война, говорит папа, что поделаешь.
Вы, Семен, все рассуждаете. Мы доживаем, а мальчикам что делать на муравьиной куче?
Вы преувеличиваете Фанни Львовна, говорит папа, почему мы доживаем, еще поживем.
Но он спорить не хочет, бежит в больницу, дела.
Мы с Эдиком тихо живем, никого не трогаем, поучились, и домой бежим.
А борются у нас две силы. Один мальчик, высокий и тонкий, по фамилии Васильев, борется за справедливость. Он всегда за это борется, вокруг него слабые и обиженные, он говорит с ними как начальник, но защищает. После школы они ходят на свалку, а еще он занимается борьбой на пожарной вышке, там кружок, настоящий борец учит. Я один раз пошел туда, борец говорит, справку от врача принеси, но первое занятие можешь, испытай себя. Мы делали мостик. Потом я пришел домой и заснул, три часа спал, проснуться не мог. Папа говорит, тебе рано справку, лучше начни на лыжах, а бороться не стоит. Жаль, но я тоже понял, не стоит. Если столько спать днем, времени ни на что больше не останется. А Васильеву хоть бы что, потом еще испытывает приемы на своих ребятах. В чем его справедливость, не знаю, но он не хочет, чтобы кого-нибудь бил другой мальчик, Веселов. Мне нравится Веселов, он много раз второгодник, но веселый и добрый, намного старше и сильней всех, ему скучно у нас. Он сидит с кем хочет, а не с кем Полина приказала, она морщит носик красноватый, но молчит, боится его, наверное. Во время уроков Веселов лежит на задней парте или уходит курить в коридор - учиться ему противно, но мать заставляет. Отца у него нет, а мать он любит, пусть не плачет, говорит, я здесь посижу немного, а потом работать пойду, надо чтобы взяли. Его скоро возьмут, как четырнадцать лет исполнится, он уже много лет в одном классе сидит. Он иногда бьет тех, кто не дает списать или не подсказал, и тут же забывает, снова лежит на парте или курит в туалете. Васильева он не любит, но не трогает, но если кто-то из той компании сядет на его задний ряд, он запросто вышвыривает, и снова дремлет.
Однажды был великий бой, Васильев собрал всех своих, а Веселов позвал двух старшеклассников хулиганов, и они втроем всех побили, наверное, десять человек. Многие ребята, и мы с Эдиком пошли смотреть на драку, это за базаром было. Мы стояли в стороне, и нас не трогали, только Котел наскочил, давай драться, но он совсем крошка, мы его оттолкнули, постояли, и домой пошли. А на следующий день все было как всегда, Веселов спит, а Васильев снова испытывает приемы, правда, с синяком под глазом, но никто не смеется над ним.
Физкульт-ура!
Один раз на уроке физкультуры отключили свет. Часто отключали, и мы не удивились, наоборот, обрадовались. Тут же внесли керосиновую лампу, она осветила брусья, шведскую стенку и горы матов в углу. Урок продолжался. До этого была линейка: «Равняйсь! Смирно! По порядку рассчитайсь!», пробежка, потом вольные упражнения, снова бег и прыжки через скамейку. Все это можно было перетерпеть. Но теперь предстояло самое неприятное - подтягивание на перекладине или кувырок на матах. В прошлый раз была перекладина, сегодня мы ждем кувырок. Учитель свистит и отдает приказы. Мы его зовем Матросом. Он был матрос, правда, воевал только несколько дней, его ранили в лицо. Матрос свистит, и четверо самых сильных ребят стаскивают два мата на середину зала, один на другой. Мы с Эдиком прыгать не умеем, сели подальше, а потом и вовсе спрятались за гору матов. Здесь Эдик рассказал мне новость - как получаются дети. Говорит, прочитал в какой-то книге у Игоря Абрамовича.
Этого не может быть, я сказал. Чтобы мои родители занимались таким делом… Вранье.
В книгах не бывает вранья, Эдик говорит, но он не совсем уверен. Если правда, то ясно, почему они молчат об этом…
Нет, я не мог представить себе такого!
Наверное, приходится, чтобы дети были, Эдик говорит, значит, один раз, если ребенок один.
Тут я догадался:
Коммунистам никто не разрешит, у них не может этого быть.
Мой-то папа был коммунистом. Эдик подумал, и нехотя говорит:
Коммунистам, пожалуй, нельзя. Его отец коммунистом не был, и где он, никто не знает.
Но тут я вспомнил, что до войны мой папа тоже не был коммунистом…
Было о чем подумать обоим, мы замолчали.
Кто там за матами, выходи! - зарычал Матрос, и засвистел.
Эдик спрятался подальше, я подошел.
Ты что?
Смотреть ему в лицо было невозможно. Я разбежался и прыгнул, в последний момент упал на бок, вскочил и убежал за маты. Зазвенел колокольчик, и мы все побежали в коридор. В темноте Матрос успел задержать нескольких ребят, построил их, они закричали: «Физкульт-ура!», как полагается, а мы с остальными уже толкались у входа в раздевалку. Те, кто посильней, с нахлобученными шапками и пальто под мышкой, выбирались на мороз, а мы и здесь оказались последними, тихо подобрали свои вещи и пошли домой.
Профиль
Однажды среди урока нам велели идти в зал. Все оживились, закричали и побежали в коридор. Там уже были учителя, нас построили по двое, и пошли. В зале собралась вся вечерняя смена, восемь классов. Сразу стало душно, потому что места мало. Вошел Костыль, и все стихли. С ним завуч Полина, лисица с красными глазками, всегда что-то высматривает, а говорит, будто не выдыхает воздух, а вдыхает в себя. Директор оглядел нас всех сверху, и говорит:
Полина Андреевна хочет поделиться с нами огромной радостью, слушайте внимательно.
Когда я отдыхала на Юге, она начала… Видим, воздуха ей не хватает... Когда мы отдыхали в Крыму... как-то мимо нас проехала машина... и мы увидели...- она от радости задохнулась, не говорит, а свистит… - мы увидели в ней, на фоне задернутой занавески...— она сейчас лопнет от счастья… — знакомый нам всем, дорогой, любимый профиль...
Мы слушали, раскрыв рты, вот это да!..
Директор торжественно пожал ей руку и обнял сверху за плечи.
Запомните этот момент, самый торжественный в вашей жизни.
Мы строем разошлись по классам. Сначала было тихо, а потом понемногу оживились, и даже подсказывали, как обычно.
Дома я, конечно, рассказал, что было. Перед сном, чтобы подольше спать не гнали. Иногда получается спор у них, тогда можно посидеть еще.
Лопнуть можно от смеха, бабка говорит, но не смеется.
По-моему, совсем не смешно, говорит мама, а сама еле удерживается от смеха.
А папа молча слушал. Потом вздохнул, - как я устал, глупость не имеет предела.
Ушел и лег на кровать.
Мама за ним, да ладно тебе… пусть они, не переживай… - и дверь закрыла.
Ну вот, заладили друг друга утешать, бабка говорит. А ты еще не спишь? Мойся и в постель, живо!
Из-за волос
А про волосы я никому не рассказал, и Эдик у себя дома тоже. Ясно, что будут говорить. Не связывайся, не обращай внимания, это дураки. Защищайся, если можешь, или убегай…
И спорить никто не будет, придется идти спать.
В тот день мы со школы пошли напрямик, через поле. Мы там редко ходим, лучше обойти, я говорю. И Эдик знает, что лучше обойти, но ему лень было. Ничего, проскочим незаметно, он говорит. Да ладно, ничего не будет, я тоже подумал, пройдем.
На поле трава вытоптана, земля плотная как камень, здесь играют в футбол. И сегодня взрослые ребята стучали башмаками и кричали, гоняя маленький грязный мячик. Мы шли за воротами, сбоку, чтобы не попасть под ноги - ведь собьют.
Вдруг один парень увидел нас, и среди игры застыл.
Смотри, еврей! - и кинулся к нам. Бежать ему было далеко, но он быстро приближался. Я еще ничего не понял, а Эдик кинулся бежать. Большой парень промчался мимо меня, от него пахло потом и пылью. Он бежал большими скачками, наклонившись вперед. Эдик бежал, задрав голову, быстро перебирая ногами, и расстояние между ними не уменьшалось. Парень споткнулся, чуть не упал, махнул рукой и присел завязать шнурок. Эдик остановился на краю поля и заорал с безопасного расстояния - а ты-то... чистокровный...
Парень выругался, и говорит мне - давно такого жиденка не встречал... кучерявый...
А я говорю ему, может, я тоже еврей…
Он засмеялся - шутишь, блондин, совсем не похож... - и побежал обратно.
Эдик ждал меня, он уже отдышался и не расстраивался.
Все из-за волос, говорит, подрасту, буду их развивать, слышал, такая машинка имеется. Тебе хорошо, с твоими волосами везде ходить безопасно. Интересно, когда он вырастет, тоже будет гоняться?
Кто, я не понял.
Ну, этот, футболист.
Не знаю, бабка говорит, дураки не исправляются.
Он помолчал, тогда плохо, говорит.